Балет футболу в Бразилии предпочитают единицы, Давид Соарес — из их числа. За своей мечтой — стать артистом балета — бразилец сначала отправился в американский Коннектикут, где проходили летние курсы Московской государственной академии хореографии, а потом и вовсе отважился на переезд в Россию. Да так и остался: c 2015 года Давид является артистом Большого театра. О том, благодаря кому и чему все это произошло, читайте в интервью Давида Мотты Соареса (именно так полностью звучит его имя) нашему сайту.
— Давид, ты можешь немножко рассказать о себе, о Бразилии, о том месте, где ты родился? Для нас все это где-то очень далеко…
— Я родился в городе Кабу-Фриу, это в двух часах езды от Рио-де-Жанейро. Собственно, там я и начал заниматься балетом, когда мне было семь лет. Это был поворотный момент в моей жизни. После нескольких лет обучения в маленькой балетной школе я уехал из родного города, чтобы принять участие в конкурсе в Сан-Пауло. Там меня заметили и пригласили в финал конкурса, который должен был пройти в Нью-Йорке. Туда я, к сожалению, не поехал, потому что у меня были проблемы с визой. Но через несколько месяцев после завершения конкурса моему педагогу в Бразилии пришел мейл о том, что меня приглашают на летние курсы Московской Академии хореографии, которые проходили в Америке. В итоге я отзанимался там один летний месяц, после чего меня пригласили учиться в Москву. Все произошло очень быстро: с курсов я вернулся в конце августа, а в конце ноября уже уехал в Москву.
— Ты так легко решился на переезд?
— Даже не я сам, это решили за меня…
— И кто же?
— Мои педагоги. Они, конечно, убедили родителей. Я даже не знал, что буду в Москве целый год учиться. Думал, что это снова будет короткий курс.
— Сколько тебе тогда было лет?
— Двенадцать.
— Двенадцать лет?! Так ты с мамой полетел?
— Нет, один! Ну мой педагог была со мной. Она знала английский, помогала мне. Я же тогда только по-португальски говорил. Мы приехали в Москву, всё увидели… Помню, я был в восторге: совершенно другой мир! С первого дня в Москве я начал заниматься в школе.
— А педагог? Сколько она была здесь с тобой?
— Она была со мной всего три дня. Потом я остался один — в школе-интернате — даже не зная о том, что она уже улетела домой. Помню, переночевал там и ждал ее весь следующий день. Думал, она придет за мной и мы вернемся в отель. Но никто не пришел. Вскоре мне сказали, что теперь я буду жить в интернате, что это мой новый дом. В комнате со мной были русские ребята, так что я не понимал ни слова, что они мне говорили.
В общем, я остался один. Мой педагог улетела в Бразилию, а я даже не знал об этом. Через месяц мне пришло от нее письмо, где она просила прощения за то, что вот так оставила меня. Объясняла она свой поступок тем, что просто не смогла найти в себе силы сказать мне до свидания. Поэтому она решила уехать, ничего мне не сказав. Я читал это письмо и думал: ну спасибо вам, что оставили меня тут, конечно…
Тогда я вообще ничего не понимал… Почему они так поступили? Почему они решили все за меня и даже не спросили, хочу я здесь остаться или нет? На самом деле они верили в меня. Верили, что я смогу все это пройти.
— То есть родители знали, что ты останешься в Москве?
— Они знали, конечно. Один я не знал. Потому что, если бы знал, я бы не поехал.
— И как ты справился?
— До сих пор не могу понять, как я через все это прошел. Каждый день — новая жизнь. Столько всего было! И все — другое. Другой язык. Другие люди. Среда другая. Так что каждый день было интересно. Но каждую ночь — сложно. День незабываемый, вечером же хочется вернуться домой, к родным. А я был с чужими людьми… Сначала было очень трудно. Еще снег, холодно. Первый месяц вообще на улицу не выходил. Я же в ноябре приехал. Первый раз в жизни увидел снег… Смотрел за окно и думал: очень красиво, но я на улицу не пойду! Лучше из окошка погляжу.
— Получается, в школе к тебе никого не приставили, кто мог бы помочь с адаптацией?
— Была одна девочка из Мексики. Она пыталась со мной разговаривать. Я ее как-то более или менее понимал. Она была как бы моя переводчица. Впрочем, язык почти сразу «пришел». Ну а что было делать? Как без него? Выхода не было. Вокруг же все по-русски разговаривали, так что все очень быстро получилось.
— Помнишь момент, когда ты стал понимать язык?
— Да. Это было летом. Вернее, весной — в марте. Я помню, что сидел, смотрел телевизор и уже понимал, что происходит и о чем там разговаривают. И педагогов стал понимать: что они хотели от меня. Стал понимать их замечания.
— Мобильного у тебя, наверное, тогда не было. Как ты с родителями общался?
— Я покупал специальные карточки, чтобы говорить с заграницей. Они назывались «500 рублей». Было страшно, потому что я нажимал кнопку вызова, и там женский голос говорил что-то по-русски, и, конечно же, я тогда не понимал — что именно… Первый месяц у меня практически не было связи с родителями. У меня и компьютера не было. Интернет был тоже не везде тогда. Только где-то в специальных кафе. По-русски я не говорил, поэтому толком и попросить никого не мог, чтобы воспользоваться чьим-то компьютером и Интернетом. Потом я как-то увидел, что одна японка у нас в интернате звонила с помощью такой карточки. Набирает номер и разговаривает… Тогда я пошел на улицу и нашел аналогичную карточку в одном из салонов мобильной связи. Сумасшедшее время.
— Твои родители с искусством не связаны?
— Нет.
— Просто так поверили в тебя, в твое балетное будущее? Как вообще твои папа и мама к балету относятся?
— К балету относятся… ну как-то очень отстраненно. Они понимают, что балет — это искусство, что это красиво и сложно. Но сами они с балетом никак не соприкасаются. То есть они и не поддерживают, и не критикуют. У нас родители заниматься балетом детей сами не отправляют. То есть раньше, много лет назад, когда театр Рио-де-Жанейро переживал свой расцвет, многие известные и богатые люди отправляли своих детей в балетную школу в Рио. Но сейчас такого уже нет. Конечно, есть балетная школа Большого театра в Жоинвиле — она дает серьезную поддержку балетному миру Бразилии. Но все равно: приоритет для мальчиков у нас — это футбол. Я думаю, так будет всегда. Потому что это и есть наше национальное искусство. В России — балет, а у нас — футбол.
— Получается, твои родители просто поверили в тебя. Увидели твой талант.
— Да. Когда я начал заниматься, они об этом даже не знали. Я как-то не афишировал это. Через несколько месяцев оказалось, что надо получить разрешение от родителей, чтобы дальше обучаться. Тогда я подошел к маме и попросил ее. Она сразу подписала, и остался папа. Он был искренне изумлен. Ничего не понимал. Не критиковал, но и не говорил: да, давай!
Так же было, когда я уехал в Москву. Папа совершенно не знал ничего о балете. Просто совершенно не был знаком с этим искусством. Поэтому он смотрел на все это со стороны, но не вмешивался. И только когда я выпустился и попал в Большой театр, тогда он уже поверил, что это будет моей работой, что я буду работать в знаменитом театре.
— Родители приезжают к тебе?
— Пока еще ни разу не приезжали. Я езжу. Первый раз — тем летом, когда мне было двенадцать лет. Летел один.
— Рано ты начал самостоятельную жизнь, если с двенадцати лет тут один живешь. Наверное, Россия для тебя второй дом.
— Да, рано. Но я не согласен, что это мой второй дом.
— Первый?
— Махар Хасанович Вазиев мне говорит: «Ты русский». А я ему отвечаю: «Нет, я бразилец, и всегда им буду». Мой дом — это Бразилия.
— Ты так чувствуешь? Почему?
— У меня такое чувство, что я приезжаю в Москву на работу. Есть цель: приехать, станцевать свои спектакли и уехать домой. Когда я выхожу из театра, Москва — большой красивый город, все так динамично и никогда не останавливается, все работает 24 часа в сутки, но… это не мой дом. Даже если я прихожу к себе, туда, где живу, все равно не чувствую себя дома. А вот когда я вхожу в театр — это другое дело: иду на класс, на репетиции, вечером на спектакль — я обо всем забываю. Когда же это заканчивается, сразу чувствую, что мне чего-то не хватает. Наверное, отчасти это связано с тем, что я столько сложностей испытал тогда, в 12 лет, когда только приехал сюда. Когда не знал языка, когда жил без родителей и надо было самому выкручиваться из разных ситуаций. Россия осталась для меня… ну как сказать… осталась какая-то обида за то время. Но, когда я в театре, все это исчезает.
— А нет такого чувства, когда ты возвращаешься к себе домой, в Кабу-Фриу, что ты уже «перерос» этот город? Что это твой «детский» мир, а сам ты уже другой.
— Это есть. Совсем недавно разговаривал об этом со своим другом. В Москве я чувствую себя чужим — это не мой город. Но в театре мне хорошо. Все свои, всех знаю. В Бразилии тоже так: там мой дом, моя большая семья. Приезжаю в Кабу-Фриу, и мне сразу становится хорошо. Но проходит неделя, и я чувствую: что-то не то — город маленький. В шесть часов все закрывается. В субботу и воскресенье ничего не работает. Что же это за город такой?!
Получается, мне и тут не то, и там не то. И я понял в чем дело: мне театра не хватает. Настолько мы привыкли, что просыпаешься, а уже надо бежать в театр, на репетицию. Нужно успеть все выучить. Потом спектакль. А когда он заканчивается, надо спешить домой — отдыхать, чтобы на следующий день вернуться с новыми силами. Ложишься спать с мыслями о том, что надо запомнить порядок танцев, что и как нужно завтра станцевать. Просыпаешься — и скорее в театр. Когда приезжаю домой отдыхать, чувствую, что мне всего этого не хватает.
— Так в чем гармония?
— Сложно сказать. Мы перед собой видим одну цель: репетиции-спектакли. И так каждый день. Балет — как наркотик. Это нужно каждый день. Надо мучить себя, надо через все это пройти.
— Такую страсть к балету ты сразу почувствовал или это потом пришло?
— Потом пришло.
— Сейчас для тебя балет — главный смысл жизни. Ты все готов этому подчинить.
— Это любовь. Случилось она на третий год моего обучения в Москве. Тогда я понял, что буду жить именно так. Что по-другому уже не смогу. Помню, говорил тогда в Бразилии со своей двоюродной сестрой, которая заканчивала школу и сомневалась, куда ей идти учиться дальше. Если работать, то куда? А если учиться, то на кого?.. А я стоял и думал, а что бы делал я? Ничего, конечно: пошел бы заниматься балетом. Начал — теперь надо идти до конца. Потом, возвращаясь в Бразилию, смотрел на нее и думал: надо же, вот как так — люди учатся, сдают экзамены… Потом осознал: мы же тоже работаем, занимаемся и каждый вечер сдаем экзамен, танцуя в спектаклях. Проверяем себя.
Как будто сдаешь экзамен, но непонятно — кому.
— Самому себе?
— Самому себе. Смог ли я сделать, как на репетиции или лучше, или нет?
— А какая из ролей, что ты уже исполнил в Большом, тебе больше всего нравится? Над чем было особенно интересно работать?
— Пока самое интересное, что у меня было, — это Печорин в балете «Герой нашего времени». Для меня это был очень сложный спектакль. Не технически или физически, а смыслово. Особенно трудно было понять самого Печорина. По книге, он никак не мог найти себя среди людей. Все время куда-то ездил, что-то искал — ему все время чего-то не хватало… Он везде чувствовал себя чужим. Думаю, понять его мне помог мой опыт жизни в Москве. Я ведь тоже чувствовал себя здесь чужим, «ни там, ни тут». Но это чувство, что тебе тут нехорошо, очень сложно передать зрителям. Все эти ощущения и эмоции, которые ты и сам до конца не понимаешь… При этом ты должен быть на сцене, ты должен хорошо танцевать. Это очень непростая задача. Тем более что на подготовку у меня была всего неделя! Нужно было как-то найти и вытащить из себя эти эмоции. И понять, как их правильно подать на сцене. После второго спектакля я полчаса сидел в гримерке и не мог собраться. Не мог заставить себя встать и пойти домой. Все эти переживания были еще во мне.
— Ты танцевал «Тамань»?
— Сначала «Тамань». А потом «Бэлу». «Бэла» сложнее, чем «Тамань». В «Тамани» есть приключение. Поначалу Печорину интересно, а потом, со временем, он начинает страдать. Эти страдания показать легче. В «Бэле» он сразу опустошенный и уставший. Это передать в начале спектакля очень сложно. Легче к концу, когда ты уже и сам устанешь и начнешь страдать от боли: то спину схватит, то еще что-то… Хромать после спектакля легче, чем в начале, когда ты сам еще полон сил и энергии и внутри у тебя все кипит. Печорин влюбляется, а потом отказывается от этого, и подавать эти взрослые эмоции мне тоже было сложно.
— Ты с Юрием Посоховым работал?
— Да, и в «Бэле», и в «Тамани». Перед «Бэлой» у нас было буквально две репетиции. Главное, что он мне рассказывал о самом Печорине, о том, что он чувствует. Когда хореограф объясняет тебе такие нюансы и показывает, что нужно делать, становится значительно проще. Мне это очень помогло. Как я уже говорил, понять «Героя нашего времени» мне было очень сложно. То есть прочитать слова можно, а вот понять, что они значат, уловить их смысл — непросто.
— Расскажи, кто твой педагог в Большом театре.
— Владимир Леонидович Никонов, с первого дня в театре. Он видел меня на выпускном, когда я танцевал Дон Кихота. После экзамена пришел за кулисы, поздравил меня. Потом я уехал в отпуск. Когда вернулся, сразу же стал ходить на классы к разным педагогам, чтобы понять, какие мне больше подходят. И однажды, во многом случайно, меня позвали в его класс. А я до этого там ни разу не был. Знал, что там сплошные звезды и вообще очень много людей. Туда просто даже попасть было сложно. В общем, пошел я туда со страхом. Среди звезд театра мне было не очень комфортно. Класс был очень быстрый. Сразу к станку — и прыгать. И меня это ох как стимулировало. Я занимался так две недели подряд! Каждый день. После этого Владимир Леонидович подошел ко мне и сказал, что был у руководства и что с этого дня он будет репетировать со мной. «Спасибо! Очень рад!» И вот мы уже три года вместе работаем, готовим все спектакли.
— Сейчас у тебя уже много ролей у разных хореографов: и Печорин, и Дон Кихот. Недавно появились Гастон в «Даме с камелиями» Ноймайера, Рыбак в «Дочери фараона» Лакотта, «Драгоценности» Баланчина. Что бы хотелось тебе самому станцевать в ближайшие годы из репертуара Большого театра?
— Я мечтаю станцевать Ферхада в «Легенде о любви» и Ромео в «Ромео и Джульетте» Юрия Николаевича Григоровича. В его редакции все встречи героев — и на балу, и первый выход Ромео в вариации — мне сейчас (в моем возрасте) очень подходят. По крайней мере, я так думаю. Может, это и не так.
Пока же мне предстоит премьера в «Ромео и Джульетте» Алексея Ратманского. Для меня это неожиданно. Я даже не думал об этом. Ферхада тоже очень хочу станцевать. «Легенда о любви» — необычный спектакль. Он почти нигде не идет — только в Мариинском театре и у нас, в Большом. И этот спектакль так привлекает внимание — не только публики, но и всех в театре. Когда появляется «Легенда о любви» или «Спартак» — жизнь в театре останавливается, все идут смотреть эти балеты…
Я мечтаю поработать с Юрием Николаевичем Григоровичем.
Для справки
ВТБ и Большой театр связывают многолетние дружеские отношения. Банк входит в состав попечительского совета театра и некоммерческой организации «Фонд Большого театра», созданной в 2002 году. ВТБ поддерживает все значимые премьеры Большого, такие как «Дама с камелиями», «Иван Грозный», «Евгений Онегин», «Спящая красавица», «Снегурочка», «Ромео и Джульетта», «Легенда о любви», «Манон Леско», «Путешествие в Реймс» и другие.
