Серое, встрепанное небо за считанные минуты сгущается до черноты и от тяжести оседает, вот-вот наколется на колокольню Никольской церкви. Северный ветер подлетает и бьет разбойничьим ударом, но только ворошит корявые верхушки высохшего бурьяна; приподнять, отодвинуть насевшее осеннее небо ему не под силу. И Неволино с его места наскоком и порывом не сдернешь, село с середины семнадцатого века усидчиво расположилось на обширном гипсовом панцире, что вздыбился вдоль Ирени, подобно спине подземного ящера из пермяцких легенд.
Высоко сидит село Неволино, его не подтопляет в сезон знаменитых кунгурских половодий, даже когда они оказываются катастрофическими. Отсюда, с господствующей высоты, шестифунтовые ядра чертили в небе дымные дуги, прежде чем упасть на Кунгур. Пушки пугачевцев обстреливали непокорный город.
Близкий Кунгур видно не только с колокольни Свято-Николаевской церкви. Если выйти из села и спуститься совсем немного по течению Ирени, то горизонт сломается кардиограммой многочисленных кунгурских церквей. Оттуда пришло городское ополчение и встало в самом узком месте между рекой и крутым взгорком, поросшим непроходимыми для конницы сосняком и ельником. Атаку башкир встретили ружейным огнем, а потом ударили в штыки. Бунтовщики не выдержали натиска и разбежались. Но все ж таки это место в пойме Ирени удерживает имя Пугачевского поля.
Лог, что обкорнал село с северного краю, когда-то низвергал настоящий водопад, который, попрыгав по вымытым из почвы ангидритным глыбам, успокаивался, вливаясь в близкую Ирень. Каменные пороги, обросшие красноватым и чернозеленым мхом, до сих пор воспроизводят, если ухо приложить, записанную в шершавости, как в борозды грампластинок, бегучую игру воды; вываленные потоком камни прикидываются ледниковыми валунами, только всё это ангидритовые мягкие породы, и еще лет через тридцать покроет их белесоватая земля, а поверх вырастут сосны и ели и своими корнями раздробят ныне театрально живописные каменные россыпи.
Чуть дальше по течению, а потом вверх по склону – «Волчья яма». Нет, серых хищников в окрестных лесах давненько не видели, так устрашающе прозвали провал – карстовую воронку диаметром метров сорок и столько же в глубину. Стоя на краю пропасти, начинаешь понимать жестокосердую сущность Урала, будто приоткрывшего здесь для отеческого вразумления страшноватую глубь своих недр. Веет неощутимый ветерок бездны, немое эхо безнадежности отражается от каменных ступеней, которые зовут, зовут спуститься вниз. Коли образовалась воронка, значит, внутри горы прячется пещера. Может, отводок знаменитой Кунгурской, но подобного размера провалов на Ледяной горе не приходилось видеть. Никто не ведает, что таится в неоткрытых подземных чертогах под Неволино, чьи стоны и сожаления блуждают по гротам и переходам, а может, разбойничье оружие ржавеет и готово вспыхнуть от первого лучика света проклятое золото, перемешанное со сгнившими кредитными билетами Царя-Освободителя.
Не каждому кунгурскому купцу, да что там, не всякому даже московскому барину по карману было отстроить такой трехэтажный классицистический особняк, которой воздвиг себе неволинский крестьянин Григорий Кулыгин. С пейзажистым видом на Ирень и на дальние лесистые холмы. Память местных жителей не сохранила сведений об источнике такого богатства. Ни романтических преданий о найденном кладе. Ни завистливых легенд о разбойном происхождении первоначального капитала – каковые нередко встречаются в других пермских местностях. Разве возможно было разбогатеть крестьянским трудом на здешних землях, пропыленных крошеным гипсом? А промышленность местная сводилась к тому, что в Неволино делали кирпич: из него-то и построены церковь, «поповский дом», здание волостного правления, само кулыгинское палаццо, каменные и полукаменные дома местных жителей. Но производили кирпичики полукустарным способом, только для собственных нужд.
«Черносошного олигарха» убили через два года после Манифеста об освобождении крестьян. Стало быть, вольным человеком он успел побыть недолго.
Кто убил Григория Кулыгина, тоже никто ответить не может, даже версий не выдвигают. Известно только, что его ударили топором «в левую косицу» (висок) на лестнице собственного дома. Современная детективная мысль тотчас же уцепилась бы за это обстоятельство: раз богатей впустил убийц в дом и даже спустился им навстречу, стало быть, эти люди были ему хорошо знакомы. Каковое обстоятельство сразу сильно сужает круг подозреваемых.
Но что это были за люди, местные или пришлые, удалось ли им сыскать кулыгинскую казну, поймали их или удалось душегубам скрыться – сие покрыто мраком забвения. Память о прошлом в Неволино рассыпается гипсовой щебенкой. В истории сохранилась только та часть печального повествования, что выбита затейливыми буковками на каменной могильной плите. У плиты обломан край – в советское уже время нашлись желающие раскопать могилу в надежде отыскать якобы схороненное вместе с хозяином золото.
Когда в начале нынешнего века построенную Кулыгиным церковь принялись восстанавливать и в ней опять начались службы, двум местным старушкам, Юлии Александровне Щучаловой и Клавдии Гавриловне Герасимовой, как они выражаются, «интересно показалося – церковь открыли, а он лежит в таком виде»: плиту кто-то сволок с ее места, а могила была засыпана землей и всяким мусором. Старушки завалы разгребли, очистили могилки Григория и его супруги, поставили в изголовьях новые деревянные кресты и выкрасили умиротворяющей синей краской.
Фамилия Кулыгиных была едва ли не самая распространенная, да только сейчас она почти полностью перевелась, перешла на памятник погибшим фронтовикам. Строка за строкой бежит однообразное повторение: Кулыгин Г.П., Кулыгин П.В., Кулыгин И.И., Кулыгин В.П., Кулыгин П.П., Кулыгин А.И., и так двенадцать строчек.
Можно предположить, что крестьянин-богатей был, скорее всего, старовером. Не зря ведь он в своем селе воздвиг именно единоверческую церковь – там ради того, чтобы сузить пропасть раскола, дозволялось двоеперстие и служба по старопечатным книгам, лишь бы староверы не отрицали верховенство Московского Патриархата. Староверы же, как известно, были люди исключительно работящие, в деловых вопросах ухватистые, настойчивые и, не будучи осознанно жестокими, в денежных расчетах жалости не ведали и послаблений должникам не давали. Так или иначе, изряднейший капитал простому неволинскому мужику сколотить удалось.
Впрочем, и здешний колхоз еще до войны считался богатым. В других очагах коллективизации голодовали, а тут выдавали по 500 граммов муки на трудодень. Сыты были. Мужики, когда их на фронт забирали, говорили: «Бабы, не горюйте. Хлеба на три года хватит, а там и мы вернемся». Только мало кто вернулся.
Деревня Сухая Речка стоит у озера Плоского, где водились когда-то знатные караси. Теперь рыбы нет, только бобры. Всю воду замутили. Ольшаник приозерный перевели почти весь, здоровенные лесины перегрызают. Местная жительница Анфиса Ивановна Султанова вспоминает, как в войну, когда она была девчонкой, на станцию Кунгур привозили солдатские «фуфайки», а оттуда на подводах отправляли грязное обмундирование по деревням для стирки. Девчонки стирать еще не научены были, матери им говорили: так положите в воду и пляшите на них! Плясать они уже умели, и поплыла по Ирени кровяная пена.
С сестрой ходили на колхозное картофельное поле. Там оставались две-три борозды неубранной перезимовавшей картошки. У поля – ручей, сестра еще маленькая самостоятельно через него перебраться не могла. Анфиса переносила ее на руках, потом возвращалась, переносила ведра. Отыскивали «картовочку», отмывали ее в воде, стоявшей меж бороздами, она выглядела чистенькой и красивой. Дома мать варила картошку, толкла, добавляла горсточку муки и пекла что-то вроде олашков. Драники-деруны, наверно. Ох, как было вкусно! Много лет спустя Анфиса Ивановна решила повторить опыт. Набрала перезимовавшей картошки с бабушкиного огорода, сделала оладьи – нет, в рот не идут, невкусно. По весне, когда пистики – побеги хвощей – в поле появлялись, совала их детям. Те пожуют, выплюнут: сама такое ешь. А она-то пистиков уже вдоволь наелась, когда их ровесницей была.
У Анфисы Ивановны в комоде хранится истрепанная по краям грамота, советские узоры на которой замыкаются наверху ликом Сталина. Товарищ Сталин был хороший человек. Подарил ее мужу портсигар и свою фотокарточку. За отличные боевые действия в боях с японцами – Александр Сергеевич Султанов служил на подводной лодке на Тихоокеанском флоте. Государственная бумага с портретом Иосифа Виссарионовича называется, правда, не грамотой, даже не благодарностью, а «справкой о благодарности», и подписана командиром части, но выглядит внушительно. И потом, какая разница, командир подлодки портсигар подарил или сам товарищ Сталин, главное, к людям уважение было, была Победа, и молодость не позволяла кручиниться – самое счастливое время, деруны из мерзлой картошки казались деликатесом, а стирка солдатского исподнего превращалась в балет на воде.
Небеса над деревней Шубино неласково мрачны. Береза возле деревянной церкви намокла и сочит из черных своих корост ознобную влагу. Ольгу Николаевну Салтыкову крестили в шубинской церкви. Только никто не помнит, во имя какого святого освящался здесь престол. Молодежь, которая местной историей интересуется, говорит: это Иоанно-Богословский храм. Кто-то, что во имя Ильи-пророка построен. Сама Ольга Николаевна версий не выдвигает, признается, что не помнит. Так ее и звали всегда просто – шубинская церковь, потому что остальные в округе позакрывали. А помнит она, как в войну работала девчонкой на колхозном зерновом складе. Где работали, там и жили. Соберутся домой, ан бригадир навстречу по дороге: куда это? «Нам бы домой, поесть», – отвечают. «Вот я вам несу поесть». «Нам бы в баню». «Ничего не знаю, работать кто будет?»
Бывший колхозный амбар до сих пор стоит рядом с церковью, основательный и обширный, поднят на квадратных каменных столбах. На дверях крепкий замок, но сквозь пропил кошачьего лаза шуршит пустота, подметенная двадцать лет назад. Тропка к амбару заросла репейником в пояс.
В шубинской церкви было много икон, даже, будто бы, снаружи на стенах висели. Но в 60-е и ее закрыли. Председатель сельсовета и секретарь. После этого они недолго пожили, председатель еще руки обморозил, думали, ампутируют, но обошлось – однако вскоре все же помер.
Простенок между притвором и храмом почти полностью выломан, но Ольга Николаевна все равно открывает уцелевшие двустворчатые двери и только через них входит в пустоту, обрамленную зашарпанными стенами. Как полагается, крестится, будто не замечая церковного разорения. Должно быть, ей видится исчезнувший иконостас и прежнее небогатое, но благолепное убранство.
В войну в церкви служил батюшка Александр, так он купил на свои средства самолет для фронта. И он, и матушка его похоронены под березой возле церкви. Береза отяжелела от осенней мороси. Из дыр в церковной крыше струйками стекает дождевая вода.
В здешних деревнях дождевую воду бережно собирают, используют для питья и для готовки. Ее тут называют «потошной». Родниковая или артезианская годна только для технических нужд, больно жесткая. Ну, еще бы – гипсовый ведь подпол у всего неволинского холмистого бытия.
…Вроде бы в небе прорезался голубой глазок. Потягивается, распрямляя дощатый позвоночник, перекидной мост. Ирень просветилась до самого донышка, обнажая плетущиеся косицы водорослей. Промытые волной гипсовые обломки на берегу заиграли искорками, словно друзы выпаренной каменной соли. Солнечные потоки побежали по сухой и седой, как китайская шелковая бумага, траве неволинского могильника, на нее брызнули пурпурные капли боярышника. В здешних захоронениях при доспехе и оружии находили останки не только мужчин, но и женщин-воительниц. Значит, еще в средние века здесь водились геродотовские амазонки.
Хоть и не кулыгинского масштаба, но оборотистые люди в Неволино и сейчас имеются. Смотрит на сельскую улицу по-современному нарядным фасадом дом здешнего «капустного короля» Николая Костарева. Вообще-то у него есть еще прозвище «Советска власть», потому что он года два пробыл председателем сельсовета. Но обращаться к нему таким образом не следует, в лучшем случае удивленно поднимет брови, не понимая, о чем речь. А «капустный король» – да, это лестно. Держит обширные парники, снабжает всю округу рассадой. Когда на осенней ярмарке в Кунгуре он выставил на прилавок свои 15-килограммовые вилки, услышал, как муж с женой за его спиной перешептываются: «Не настоящие! Пойди, проверь». Мужик как бы невзначай Костарева плечом подвинул и капусту ногтем ковырнул: удостоверился.
Опять же рыбная ловля в Ирени хороша. Окуни, щурята. Голавли.
– Недавно голавлика на два с половиной кило поймал, – гордится завзятый местный рыбак. – Я его – подсачником, он от меня – под лодку. Полчаса с ним бился.
Последние октябрьские деньки в Неволино окончательно распогодились. Девочка в фольклорном сарафане и мальчишечка в вышитой косоворотке исполняют на сцене сельского Дома культуры песенку, рекомендованную детскими сборниками художественной самодеятельности:
«Были речки синей, а березки светлей,
Колокольчик звенел веселей».
Хоть эта песенка веселенькая и детская, про земляничный май, но припев у нее осенней тональности. Получается, поют ее ребята как бы за неволинских бабушек-амазонок, которые, оскальзываясь резиновыми сапогами на крутых здешних тропках, то к заброшенной церкви бредут поклониться населенной детскими воспоминаниями пустоте, то гонят с пустыря во двор веселоглазых коз или зачерпывают из бочки под углом крыши потошную воду, чтобы сварить щей из «королевской» сочной капустки.
