За ними не стоит той обязательности летней жизни, про которую вспоминала в эмиграции Надежда Тэффи. «В Париже наблюдается удивительное для нас, иностранцев, явление – в Париже нет природных сезонов. В России… летом живут на даче, носят соломенные шляпы и батистовые платья, давят мух и купаются. … французы как-то беспечно к этому делу относятся. Просто надумают какое-нибудь место – в горах или у моря, – пошлют открытку в намеченную гостиницу, получат ответ, набьют чемоданы – и марш. Очень уж это все на русский обычай легкомысленно. У нас не так».
«Прочь из города!»
Если бы Петербурга не было, его следовало выдумать хотя бы для того, чтобы не лишиться такого национального развлечения, как дача. Не он дачи изобрел, но он их переосмыслил. Москва – большая деревня, об особой летней жизни не помышляющая. Дачи появились как обратная сторона урбанизации, сформировав именно вокруг Северной столицы новое – не городское и не сельское – пространство.
Хотя подобная придворная забава – получение от государя загородного поместья из царского резервного фонда поблизости от столицы (тогда речь шла о Москве) – зафиксирована указами 1678 и 1682 гг., но воспринимались «подмосковные», кажется, вполне функционально (знак отличия и доход). Дачи (именно тогда появилось само слово) были просто землями, обладающими особым правовым статусом. Потом дачу стало возможно перекупить, затем словом «дача» стали называться постройки (а не земля), а позднее – образ жизни.
При Петре, активно практиковавшем «дачи» (в смысле – выдачи земли) приближенным, дачами назывались специально расчищенные места вдоль Петергофской дороги, с правильным парком и комфортным особняком. Через какое-то время выезд на дачи стал модой. И уже в 1802 г. приехавший в столицу осенью Ф. Вигель свидетельствовал: «Обычай же проводить время на дачах в два года между всеми классами уже распространился: с них еще не успели переехать, и Петербург казался пуст».
Впрочем, дело было не только в моде. Несовершенная система канализации приводила к тому, что в жаркую погоду на улицах Петербурга стояла откровенная вонь (от эпидемии холеры в 1848 г. умерло 20 тыс. человек), к тому же лето в наших широтах – строительный сезон. Оставалось одно – бежать.
В начале XIX в. переезд выглядел так: «Поездки на дачи совершались не посредством ломовых телег, как теперь, но мебель преимущественно перевозили в больших лодках-косоушках. С первыми светлыми днями целые флотилии этих лодок плыли одна за другою по каналам, выбираясь в Неву. Сами переезжающие на дачу, с различными домашними животными, попугаями, прислугой, отправлялись обыкновенно на больших ялботах с шестью гребцами, причем поверх ялбота устроен был балдахин».
Канализацию не построили, и уже в 30-е годы XIX в. начала складываться дачная индустрия. Холера 1831 г. способствовала настоящему дачному буму. Активировалась и печать, научившаяся хорошо объяснять про гигиену и санитарию. В результате: «Ни одна изба на расстоянии двадцати вест от Петербурга не останется не занятою; ни одна сажень земли, на которой растет прутик или тощая травка пробивается сквозь песок и пыль, не будут забыты – все, что только имеет форму жилища, будет нанято и названо важным именем «дача». Так необходимо петербургским жителям быть летом вне города! От вельможи до ремесленника, все, кто имеет только возможность, – уедут; даже скромный, озабоченный, бережливый чиновник заплатит последние деньги за тесную конуру в глухой улице на Выборской, на Петербургской, в Колтовской, на Крестовском, в Тентелевой или в Колымягах; ему будет душно, скучно, солнце будет печь, грязь не позволит ему выйти из дому, а дождь будет капать в его комнатку сквозь ветхую крышу; ему – бедному пешеходу – будет чрезвычайно далеко ходить в город к должности; зато, покидая присутствие, он остановится на последней ступени лестницы и, прощаясь с товарищами, скажет им с видом самодовольной рассеянности: «Я еду к себе на дачу!»
В 1832 г. заработали конки, соединившие центр Петербурга с Крестовским островом и Новой деревней; в 1837 г. открылась железная дорога между Петербургом и Царским Селом и Павловском. В середине 1860-х около четверти петербуржцев (чиновники, интеллигенция, купечество) летом обязательно выезжали на дачи.
Москва отставала: Петровский парк застраивается дачами лишь в 30–40-е годы XIX в., первая пригородная железная дорога открывается в 1862 г. – на Сергиев Посад (она ориентирована на паломников, но быстро обросла дачами). Именно железные дороги в 70-х годах дали вторую волну дачного бума. В 1891 г. из Царского Села летом ездили на работу ежедневно 5 тыс. человек.
Дача все более отдаляется, петербуржцы едут в Финляндию (под Выборг), москвичи снимают дачи под Рыбинском, Тверью и даже на Украине. Инфраструктура дачной жизни развивается: в дачных местах появляются трактиры, палатки для бальных вечеров, теннисные корты и лодочные станции. В 1896 г. Госсовет принял закон, поощрявший долгосрочную аренду свободных государственных земель с целью строительства дач. К 1903 г. дачные участки появились в 52 местностях в 18 губерниях.
«Нет, прочь из города! В деревню, в лес, в Тетюши,
Где нет ни скептиков, ни Думы, ни газет,
Где можно всю весну и лето бить баклуши,
Валяться на траве, глазеть на Божий свет,
Ухаживать, есть борщ, пить молоко и спать!
Ах, черт возьми, какая благодать!»
Н. Агнивцев
Летние люди
Дача – русский ответ на урбанизацию и модернизацию. Чем более гиблым местом считался Петербург, тем более прекрасной казалась дача. Экономический и социальный смысл дачи – отдых без отрыва от производства. Но, чтобы осознать потребность отдыха, должно было сформироваться понятие службы. Служили все больше, значит, больше и отдыхали. На мифологию дачи как идеального (на самом деле – единственно реального) вида отдыха стал работать и аргумент здоровья, эксплуатируемый уже с 30-х годов. О здоровье не упускал случая поговорить Ф. Булгарин, популярный журналист первой половины XIX в., тут же добавляя, что дача, отрывая значительное количество людей от их занятий, замедляет темп экономики, делает менее эффективной бюрократию и противоречит трудовой этике.
Дачную жизнь начали организовывать. Журналы и брошюры соревновались в советах: не только как снять, но и как жить (вставать рано, совершать частые оздоровительные прогулки, избегать чрезмерной мыслительной деятельности, жирной и обильной пищи, послеобеденного сна). Досуг становился все более разнообразным: музыка, танцы, гуляния. На вокзале в Павловске в большом обеденном зале устраивали балы и бесплатные концерты – в 1856 г. летний сезон открыл Иоганн Штраус.
Дача – не место, а образ жизни, особое культурное пространство; здесь сложилась своя субкультура – организовывались самодеятельные театры, издавались газеты, формировались общества взаимопомощи. Дачники – это горожане, забывшие об условностях статуса в городе и существовавшие в пространстве досуга. Просто отдыхающие – это их выбор таким образом тратить время и деньги; полноценная и уже признанная в конце XIX в. часть пейзажа (природного и социального). Кстати, именно переопределение социальных границ значительно отличало дачную жизнь от городской. В начале 40-х годов великий князь, которому тогда принадлежал Павловск, по весне каждый день проверял списки и сам вычеркивал фамилии сомнительных дачниц, желавших поселиться летом в Павловске. Тогда еще посетители на музыке обычно знали друг друга в лицо. Но с каждым десятилетием соседство по даче становилось все более случайным. Это была другая жизнь (в городе она не продолжалась).
Все это осталось – у Чехова, Горького, Бунина… Особую летнюю жизнь любили и проклинали, над ней смеялись и ее вспоминали с нежностью. Еще в России Тэффи написала рассказ «Дача».
«Первый дачник пришел с запада. Остановился около деревни Укко-Кукка, осмотрелся, промолвил «бир тринкен» и сел. И вокруг того места, куда он сел, сейчас же образовались крокетная площадка, ломберный стол и парусиновая занавеска с красной каемочкой. Так просидел первый дачник первое лето.
На второе лето он вернулся опять. Принес с собой две удочки и привел четырех детенышей на тоненьких ножках, в беленьких кепи. И образовался вокруг него зеленый заборчик, переносный ледник и кудрявые березки, которые дачник подрезывал, и при помощи срезанных ветвей воспитывал своих детенышей. Так просидел первый дачник второе лето.
На третье лето вернулся снова и принес с собой гамак, флаг и привел восемь детенышей на тоненьких ножках, в беленьких кепи и одного, почти безлобого, велосипедиста с большим кадыком. И образовался вокруг него дачный дворник и потребовал вид на жительство. Но первый дачник не понял его. Тогда пришел полицейский и, узнав, что первый дачник по-русски не говорит, припомнил иностранные языки и сказал: «Позвольте ваш пейзаж». Потом они поняли друг друга, и первый дачник пустил первые корни.
Вокруг него образовались палисадник, граммофон и разносчики.
И стал первый дачник плодиться, размножаться, наполнять собой Озерки, Лахту, Лесное, Удельную и все Парголова.
И стало так».
Блеск и нищета дачной жизни
Жизнь на даче была проще: «деревья, водица и, главное, чтобы не нужно было женироваться, т.е. чтоб можно выйти из дому в домашнем комнатном сюртуке, с трубкой, не краснея и не заставляя никого краснеть».
Потом проще стали сами дачи: «карточные домики, приюты флюса, резервуары ревматизмов, отрада гробовщиков, усладище врачей, балаганы тщеславия, клеточки для всякой мизерности».
Потом опростились и обитатели: дачные пригороды начали превращаться в трущобы (из-за нехватки дешевого жилища в центре) – странные люди круглый год как бы присматривали за домами, им не очень нужны были театры, библиотеки и прелести природы.
Но дача оставалась дачей – местом, о котором мечтали всю зиму. «Что нужно для дачи? Чистый воздух, проточная свежая вода, сухая почва земли и обилие леса (преимущественно пихт и сосен). Что дачи полезные в гигиеническом отношении, всякому известно и по теории, и по практике; но требования к дачной жизни не у всех одинаковы: некоторые приезжают на дачи, как в лечебницу, для поправления здоровья, чтобы жить лицом к лицу с природой – им нужны воздух, лес, в котором бы можно было отдохнуть сладко-дремотно, под обмахиванием древесных ветвей; а другие едут на дачи для удовольствия, третьи – для каких-нибудь видов… Вдали от городов живее бьется пульс жизни. У всякого свой вкус и чувства: иные любят гулять до устали, до изнеможения, другие устают лежавши или сидя за картами».
Дача включала и мечту об усадьбе, и примиренность с ее отсутствием. На даче охотно жили и над ней охотно смеялись. Каждый май наблюдалась одна и та же картина: «Пора, пора, весна начинает гнать, выпирать столичных жителей из города – и вот потянутся по улицам и по извилистым переулкам, переваливаясь с бока на бок, скрипучие возы, загроможденные пузатыми комодами, башенными шкафами, опрокинутыми вверх ногами стульями и прочим домашним скарбом; их конвоируют иногда кормилицы коровы или галопирующие козы. Жаль, что только к немногим дачам ведут хорошие дороги, большею частью на них встречаются то рытвины, то нырки, то моховые болота и зыбкие трясины, то кочки, то решетчатые мосты, то косогоры – настоящие дороги жизни… Каково пробираться по ним в дождливое время!» Затем можно было видеть, как петербуржец «проветривает свой дачный воздух знаменитым жуковским табаком, папиросами Спилглазова и сигарами Тулинова» и каждый вечер спешит из города, сообщение с которым «очень удобно и дешево по конно-железной дороге (только места в вагонах надобно брать с боем)».
Местные жители отправляли коллективные ходатайства к руководству железной дороги об открытии новых станций, а отправлявшиеся на дачи миллионеры за взятки останавливали международные экспрессы, чтобы выйти в нужном им месте.
В начале XX в. дачная жизнь стала синонимом пошлости у интеллигентов, и никто, наверное, не сделал больше Чехова для того, чтобы дискредитировать это культурное пространство.
Над дачей смеялись – но там жили. И выдохнет ехидная Тэффи в эмиграции с тоской: «Господи, Господи, пошли Ты нам, беженцам Твоим, дачу. Чтоб была она высоко в горах на самом море, стоила бы дешево в глухой дыре с музыкой, и чтоб была она уединенная, и множество чтобы было там знакомых, и чтоб никто к нам не лез, а чтобы мы сами ко всем лезли, Господи!»
