Мёрзлое железо

Когда на Чусовой обозначится очередной загиб, из-за тусклого прибрежного ельника боком начинает выплывать многостворчатый шкаф Высокого. Катамаран вписывается в долгую речную дугу, знаменитый камень тянется, длится, долго полощет свое пасмурное отражение в чусовской воде – серую известковую чешую, простеганную мокрой косицей водопада, обросшую колкой хвойной щетиной. Кын уже близко. А как по левую руку покажутся небольшие, но коварные скалы, именуемые Воробьями – левыми греби! – вот-вот обозначится строгановских времен водоотбойная стенка, неровная, из едва отесанных глыб сложенная и коваными скрепами сбитая. Ее многие привычно считают пристанью, к которой полтораста лет причаливали барки железных караванов. На самом деле барки подходили к берегу чуть дальше по течению, в тихой суводи.

Если подгадать и сойти на кыновской берег, когда солнце плотно скрыто нетопыриной мрачности тучами – а такое бывает почти всегда, – всерьез покажется, что именно эту местность описал Гомер: «Ночь зловещая племя бессчастных людей окружает», и уходящая вглубь гор угрюмая расселина предстанет безотрадной дорогой в царство мертвых.

Только что «вход в пещеру меж скал зиял глубоким провалом», но борзые тени быстро пронесутся над Кыном, небо вдруг как бы распахнется, неудержимо хлынет солнечный поток и выгонит горный сумрак почти отовсюду – только придержат его низины и впадинки, да ребра скал, словно гигантские рейсфедеры, по-прежнему рисуют густой тушью на жухлой траве по склонам хитроумные чертежи механизмов и машин, давно забытых, равно как и никогда не воплощенных.

Кын тогда предстает как полураскрытая книга: вдоль корешка несется, шумливо пенясь, малая речушка, а по бокам, словно крышки потертого переплета, кренятся выстроенные друг за дружкой Верхоушка, Димитровская и Мерзлая, с другой стороны – Троицкая, Плакун, Ильинская. Надорванным капталом высовывается из-под корешка длинная ворсина косы, коей обозначено впадение уросливого Кынка в полуциркульный поворот Чусовой.

Но вот уже ползет из-за Ильинской горы грозовой мрак, и тютчевский гром колет серые небеса, как колун – чурбак. Несколько минут грозы, и радуга неуверенно соткалась над Ильинской горой. Только и эта радость ненадолго: прячь уши, градины секут картечью, скачут ледяными брызгами по камням и утоптанной глине. Но и они быстро тают под очередным солнечным напором – который вновь сменяется моросящим дождем.

Ах, Кын-завод, пристань трех погод – лучезарного света, сырого сумрака и каменного холода, ущелье четырех стихий – почти плутонического огня, ветра, штормовыми порывами рвущего в клочья холодный горный воздух, неугомонной воды и, конечно, железа. И ведь не распахнешь каменную книгу до конца, не разлистнешь известняковые горы, которые скальными своими выступами стремятся еще и прорвать страницы темного повествования, а потому кыновские хроники полны загадок и шифров, остаются не до конца понятными даже известные сюжеты. Например, присловье «Кын – золотое донце». Алмазы в устье Кынка намывали, было дело. А вот золота никогда не находили.

«Золотым донцем» был завод. Вскоре после отмены крепостного права предприятие основательно реконструировали, завезли современное оборудование. Катали железо кровельное, ибо в Европах началась на него мода. На экспорт в основном и шел тонкий листовой прокат со многих горнозаводских предприятий. Легенд, конечно, в связи с этим возникло и бытует множество: уральским железом крыты дворцы от Зимнего (Добрянка) до Букингемского (Пожва), а кыновские кровли будто бы нахлобучены на банки и конторы лондонского Сити. Правда это или небылица, сказать сейчас затруднительно, приходится числить предание по списку неясных мест и разночтений кыновской каменной книги.

Человек тщится раздвинуть скалы, отыскать себе местечко, чтобы втиснуться. Но камень всюду, он нависает, свешивается, подпирает, сдавливает, иной раз скальная громада, кренясь, подбирается и чуть не ложится на обшитую тесом стену. Едва углядишь распадок меж выщербленных глыб, нащупаешь уступ в ложке гремучего ручья, а тут уже хибарка, огородик-пятачок, и еще три-четыре улья пчелиных втиснуто. Так и бодаются изначально камень и человеческое жилье.

Сколько их, уральских заводов – демидовских, строгановских, прочим вельможам и нетитулованным промышленникам принадлежавших, – навсегда кануло в глубине Камского водохранилища, в щебенку размолото временем и экономической неконкурентоспособностью. А вот тут, в Кыне, можно получить представление о горнозаводской цивилизации, на которой два века держалась промышленная и военная самостоятельность России. Приземистые, будто хмуро потупленные, корпуса, сложенные из местного, графитовой матовости плитняка, скупо прослоенного своедельным кирпичом-плинфой. Кажется, эти первобытные короба, их металлические ребра, болты-позвонки, влипшая в пологие стропила листовая кровля сами по себе выросли из здешних камей и руд, не желающих знать про архитектурные изящества. Но рядом с приземистым кузнечно-слесарным цехом горделиво высится «провиантский магазин», оштукатурен и побелен, а фасады черчены прямыми аттическими линиями, хоть и тронуты завитушечками отцветающего барокко. Домна не сохранилась. Какой она была, можно увидеть на старых фото. Если потом кинуть взгляд на заводскую Троицкую церковь, то в ее колокольне, лишенной креста, увидится доменный конус, в горящее нутро которого сваливали руду вагонетки, подкатившись по высоко поднятой на столбах колее.

Троицкая церковь возводилась, когда в России уже складывался обещающий скорое наступление модерна русско-византийский стиль. Проектировали ее, по всей видимости, приглашенные из Питера модные архитекторы. Но то ли по подсказке Строгановых, то ли сами почуяв особость места, в котором время будто оцепенело, избрали для подражания образцы старомосковского стиля: пятиглавие на горке кокошников, шатровая колокольня, «узорочье времен Алексея Михайловича».

Кын – это едва различимое на карте место – оказывается пронизано токами мировой истории, переплетено с параллелями и меридианами планетарной географии. Доменный пламень, клокочущий в горной расселине, претворяется в импрессионистский фейерверк, озаряющий набережные Одессы. Грохочут хвостовые молоты – постукивают колеса экипажа губернатора Новороссии, и графу Александру Григорьевичу Строганову в аромате весенних каштанов чудится дымок «кабанов» – дровяных буртов, в которых на Урале выжигают древесный уголь. Брызги чусовской волны долетают до волжских пристаней Макарьевской ярмарки, дребезжанье кыновских листокатальных станов оживает в кровлях лондонского Сити, когда под банковскими подвалами проносятся вагоны подземки. Кузнечное эхо, ударившись о склон Плакуна, летит над виноградниками Пьемонта и картечным визгом суворовских пушек рассыпается у подножия Альп. Багровый выдох кузнечных горнов сливается с пороховыми извержениями обожженных огнем Бородинских редутов.

Картечные ядрышки до сих пор находят и на огородах, и на улицах села. Ядра же, в том числе бомбические, с высверленными пазами для порохового заряда, водятся в банях: их там складывали в каменки, поскольку гранита в кыновских окрестностях не имеется, а известняк раскалять нельзя, быстро перегорает. Иногда кыновляне так хорошо поддают пару, что чугунные снаряды не выдерживают, их разрывает, и можно увидеть, как литой чугун распускался лепестками в момент взрыва на полях суворовских сражений. Картечь и ядра в Кыне действительно делали и отсылали в оружейные магазины на юге России, как раз перед тем, как русская армия отправилась в Итальянский поход.

Сейчас земля потихоньку возвращает железо, которое поглощала полторы сотни лет существования завода. Такое впечатление, будто ей назначено родить не овощ и злаки, но металл. То это спекшийся со шлаком бесформенный доменный выплеск, то гвоздь кованый, а то и четырехлапый якорь. На одном из огородов собрали целую экспозицию: разнокалиберные ножницы, утюжки, картечные градины, молотки, колуны – чего только нет. Возле сарайчика сколотили из досок почти музейную витрину и там разместили невольные археологические находки.

На печных дверцах под многими слоями побелки еще можно разглядеть колесницу с античными героями – так в Кыне по-своему, художественным литьем отметили победу над Наполеоном, взяв за образец квадригу на арке Главного штаба.

Жизнь в Кыне проходит на диагонали. Чтоб костер развести, хворостяную кучку надо подпереть камнями. Корову же ничем не подопрешь, и она может, поскользнувшись, полететь на нижний участок и, пробив крышу, оказаться в соседской бане, был такой случай. Но люди как-то прижились на холодных, распещренных временем камнях, в набитый мерзлым железом кислый суглинок пустили цепко корни. Кто-то покидает Кын, иные возвращаются, обживаются основательно приезжие, молодежь строится, старики поднимают на бетонный фундамент дедовские дома. Сколько им лет, кыновским избам? Один хозяин вспоминает, как 20 лет назад наводил справки у старика-соседа. Седобородый дядя Ваня Овчинников, а ему тогда было девяносто, ответил: «Сколько себя помню, дом твой все черный стоял».

Завалилась церковная ограда, столбики в которой – как пушечные стволы, облупилась краска на венчальных иконах. В тетрадке, где химическим карандашом переписаны икосы и кондаки, для сбереженья обернутой в областную газету «Звезда» с передовой статьей «Директивы XIX съезда партии по пятому пятилетнему плану развития СССР на 1951–1953 гг.», выцвели чернильные акафисты. Каменная книга Кына раскрыта на середине. Прочно вколочены в летопись главы, повествующие о триумфах и катастрофах, о вещах знаемых и событиях предполагаемых, но и непрочитанных, не до конца понятых страниц еще немало, и чистых незаписанных листов хватит, пожалуй, на неопределенное будущее.