Отдых как проблема – заслуга ХХ века. Проблема эта родилась в городе. Размеренно-непрерывная сельская жизнь не предполагает необходимости вырываться из нее. Сначала формировалась сама идея отдыха – постепенно и неспешно. Чтобы с ней свыкнуться, нужен был определенный опыт. Точнее, опыты.
Опыт свободы: усадебная жизнь
Реформы Петра Великого необратимо изменили человека и мир вокруг него. Одним из пространств нового мира стала усадьба. «Старинные русские бояре не заглядывали в деревню, не имели загородных домов и не чувствовали ни малейшего влечения наслаждаться Природою (для которой не было и самого имени в языке их); не знали, как милы для глаз ландшафты полей и как нужен для здоровья деревенский воздух. …Только при Государе Петре Великом знатные начали строить дома в Подмосковных; но еще за сорок лет перед сим русскому дворянину казалось стыдно выехать из столицы и жить в деревне», – писал Н.М. Карамзин в начале XIX века, когда еще помнили, что усадьба не относится к традиционным русским забавам.
Расцвет усадьбы пришелся на екатерининское время: это – сезонная «увеселительная резиденция», мир вечного праздника, наполненного чудесами. И одновременно – территория свободы. Один из самых известных мемуаристов своего времени А.Т. Болотов вспоминал: «Наконец, и что всего дороже, наслаждался я драгоценнейшей свободой, вставал, когда хотел, делал что угодно и ложился спать, когда хотелось. Кроме того, не имел я нужды ни к кому ездить или ходить на поклон, или раболепствовать, ни лукавить и ни лицемерить. Одним словом, жил я на воле, был господином собственных поступков и боялся только Бога да моего государя».
Свобода и досуг – это то, что в избытке имелось в усадебной жизни. И каждый был волен построить здесь мир в соответствии с собственными представлениями. Усадебная жизнь давала возможность проявить личные вкус и склонности. Иногда – на взгляд постороннего – довольно безумные. Один заводил у себя в усадьбе зверинец и цирк. Другой – выкапывал пруд и строил через него мост. Третий – оформлял въезд в усадьбу Триумфальными воротами. У четвертого – лакеи на каждый день имели ливреи разного цвета или вообще были одеты в одежды невиданного фасона. У пятого – прислуга должна была разговаривать речитативом. Крестьяне в фильме Марка Захарова «Формула любви», вставлявшие в свои речи фразы на латыни, – вполне достоверная деталь эпохи.
На службе, в столице, носили мундиры и почитали чины, в усадьбе же каждый мог жить на свой манер. Это уже был отдых – не столько от тяжелой работы, сколько от надоевших правил. Пространство летней свободы сформировало новую личность – люди конца XVIII века искали пути проявления своей индивидуальности. Порой она оборачивалась самодурством – но на пути свободы издержки неизбежны.
Возможность жить в усадьбе и строить свой мир появилась в результате двух указов: Петра III от 20 февраля 1762 г. – Манифест о даровании свободы и вольности российскому дворянству, и Екатерины II от 21 апреля 1762 г. – Грамота на права, вольности и преимущества благородного российского дворянства. По этим документамтельность службы, освобождение от телесных наказаний, а также право «беспрепятственно ездить в чужие края» и «вступать в службы прочих европейских нам союзных держав».
Опыт путешествий: русский путь
Правом этим пользовались немногие. За границу ехать было дорого, хлопотно и боязно. К тому же последующие императоры то упрощали, то усложняли процедуру получения паспорта, а то и вовсе закрывали выезд. Однако можно было посмотреть на другую жизнь, приехав в Петербург, который, как казалось большинству населения страны, был устроен на европейский манер.
Перейти к реальным путешествиям было не так-то просто. Сначала надо было привыкнуть к этой мысли и помечтать. Автор записок первой четверти XIX века рассказывал: «Я знал одного доброго человека, который путешествовал – на постели … Этот добрый человек обыкновенно лежал на постели, а подле себя, на столике, ставил колокольчик. Вот он лежит, просыпается и звонит. Входит человек. «А! Мы на станции! – говорит мой путешественник. – Пуншу!» Приносят пунш. Он выпивает его и ложится. В полдень просыпается и звонит. Входит человек. «А! Мы на станции! – говорит мой путешественник. – Не худо бы позавтракать» Приносят водку и закуску. Он пьет, ест и опять ложится спать. В три часа просыпается – звонит. «А! Мы на станции! Давай обедать!» Ест, пьет и ложится спать. Вечером опять просыпается и звонит. «Сколько мы отъехали?» – спрашивает он вошедшего слугу. «Двести верст», – отвечает тот. «Хорошо, хорошо! Давай же ужинать!» Ужинает, ложится спать и спит до утра. На другой день едет опять таким же порядком. И вот так путешествовал мой добрый человек во всю жизнь свою!»
Другой знакомый автору путешественник был еще изобретательнее. Его богатейшая коллекция водок хранилась в шкафчиках с названиями малороссийских губерний. Число штофов с водкою строго соответствовало количеству губернских городов. С утра путешественник отправлялся «гулять» по какой-нибудь из губерний. В каждом городе он разыскивал знакомых или родных и вел с ними долгие разговоры. Потом прощался – и в следующий город.
Именно на диване появлялся человек любознательный.
Был и другой способ стать путешественником постепенно. Романтический культ природы привел к популярности «прогулок» – и как чтения, и как практики (возникло забавное слово «пешеходец»). В начале XIX века русские авторы осваивали центр Петербурга («Путешествовать – не то что прогуливаться!») и описывали свой опыт так, как он был представлен в иностранных путеводителях. Интересовало все: история Петербурга, нравы и обычаи его жителей, магазины и трактиры…
К 1821 г. осмелели – стали ездить в Ревель (Таллин): книгу А. Бестужева «Поездка в Ревель» восприняли как путеводитель. В середине 1830-х годов приобрели популярность прогулки на пароходе. С 1837 г. между Петербургом и Кронштадтом был прорыт новый фарватер, и началось регулярное пассажирское сообщение с Европой.
К середине XIX века авторов прогулок по столице уже упрекали в отсутствии точных адресов и указаний, и когда в 1846 г. А.Н. Греч выпустил «Весь Петербург в кармане: справочная книга для столичных жителей и приезжих, с новейшим планом Петербурга», ее приветствовали восторженно, несмотря на обилие неточностей. «Эта книжечка совершенно на манер парижского указателя, с такими же подробностями и применима вполне к петербургской жизни». «Париж» весь XIX век являлся главным комплиментом для города на Неве. Гуляли-то пока здесь – а мечтами были уже там.
«Вы можете смело биться о заклад, что по крайней мере два раза в неделю везде говорят о путешествиях! Путешествия сделались ныне европейскою страстью: это мономания нашей эпохи», – писала петербургская газета «Северная пчела» в 1843 г.
Опыт заграницы: поездка в Петербург
Заграница пугала и манила. Там все было не как у людей. В эту «нелюдскую» сторону быстро двигался и Петербург.
Ф. Вигель, знакомый Пушкина, вспоминал о нравах начала века: «Все еще гнушались площадною, уличною, трактирною жизнью, особенно молодым людям, благородно рожденным и воспитанным, она ставилась в преступление. Обедать за свои деньги в ресторациях едва ли не почиталось развратом, а обедать даром у дядюшек, тетушек, даже у приятелей родительских или их коротко знакомых было обязанностью». В 1818 г. один из «пешеходцев» замечал: «Приятно обедать в общественном месте именно потому, что не беспокоишь ни себя, ни других, сверх этой выгоды есть и другая – разнообразная картина входящих, уходящих, обедающих, говорящих». А уже в 1824 г. рождалось недоумение: «Странно, что в Петербурге, где так много иностранцев, нет обыкновения обедать и завтракать в кофейных домах и трактирах, как, на пример, в Париже, Лондоне и прочих столицах. Там люди лучшего тону, особенно холостые, не только не стыдятся обедать в трактирах или ресторациях, напротив того, вовсе не заводят своей кухни и даже угощают в трактирах своих родственников и дам. Но зато до какого совершенства доведены эти заведения в Париже и Лондоне!»
По указу Петра в Петербурге еще в 1724 г. были открыты «герберги» (постоялые дворы), где можно было получить постель, стол и даже кофе. Затем появились трактирные дома, отели, гостиницы для приезжающих. Пользовались ими в основном иностранцы. В городе было столько чужеземных чиновников, ремесленников и предпринимателей, что улицы звучали не по-русски. Так что поверить, что ты за границей, приезжему в Петербурге было несложно.
Иностранцы стали открывать здесь гостиничный и ресторанный бизнес. В 1802 г. в городе было всего два трактира («Лондон» и «Демутов трактир»), где можно было остановиться. Появившиеся в 1810-х годах кондитерские носили имена владельцев: Беранже, Доминик, Излер… С 1840 г. швейцарский кондитер Доминик Риц-а-Порта получил разрешение на «кафе-рестораны» (по-русски: «кофейные харчевни») для состоятельной публики: «Устройство этих кафе-ресторанов настоящее парижское, а именно – отдельные кабинеты».
Хождение по кафе быстро стало одним из любимых петербургских развлечений. По Невскому можно было отправиться в гастрономический тур. Во фруктовые лавки поступали даже устрицы. «Если аппетит напоминает прогуливающемуся, что на Невском проспекте од ним воздухом существовать нельзя, даже и ничего не делая, то здесь именно то самое место, где можно пообедать и сытно, и сладко, и приятно, и со вкусом, и по-русски, и по-французски, и по-немецки. Стоит только навести справки, в какую цену обед может утолить аппетит прогуливающегося, потому что здесь можно насытиться и за рубль, а можно на обед истратить сотни рублей».
Была у путешествий в Петербург и своя национальная специфика. Во-первых, дороговизна гостиниц, когда приплачивать нужно было за все – например, за то, что в этих комнатах якобы жил кто-то знаменитый. Во-вторых, нелепость обстановки, собранной из давно устаревшей мебели. В-третьих, сразу же налетавшие посетители. Французы предлагали чистку зубов; итальянцы – духи, помаду и порошки от клопов и тараканов; бухарцы – халаты, шали, платки и чай; портные – готовое платье… Дальше следовали бесконечные мозольные операторы; продавцы парижских духов, греческого мыла, английской ваксы… Извозчики и фокусники. Ну и, наконец, бедные – «с аттестатами, подписками и комплиментами», а также «разные молодые женщины»… Как печально констатирует один из пострадавших: «такова столичная индюстриальная система».
Когда приезжему удавалось вырваться на свободу, он с воодушевлением описывал модные и книжные лавки, кондитерские и кухмистерские, театры и развлечения. Ибо «Невский проспект есть соединение народов почти изо всей Европы – особый мир, особая планета». Петербург на фоне всей остальной России представлялся центром цивилизации. «Дворцы в столице и окрестных местах, картинные галереи, музеумы, арсеналы и тому подобные хранилища сокровищ и редчайших предметов …Гулянья и прогулки в загородных местах летом, разные концерты нередко, а особливо весною, по нескольку раз в один день; многочисленные балы осенью и зимою в клубах и частных домах; разные вечера и маскарады с разными затеями, лотереи аллегро (немедленная лотерея) и с том-болами (лото); спектакли ежедневно на трех театрах, балеты, итальянская опера – все это дружно, толстою цепью тянется одно за другим в продолжение года». А еще были танцы, кукольный театр, панорамы и диорамы, восковые фигуры и, наконец, балаган с китом длиной 29 метров: в середине 24 музыканта, в голове – гостиная, «в которой посетители могут покоиться на диване и записываться в книгу, вмещающую в себя многие замечательные европейские имена» («Северная пчела», 1843 г.).
Это был волшебный мир. «Пошли мы на Невский проспект. Это было уже ночью. Улица была как будто иллюминирована; здесь находится гибель магазинов всяких; во время вечера магазины на всех проспектах освещаются с высочайшим вкусом. Во всех домах стекла огромные, зеркальные; невольно проходишь несколько часов, не чувствуя усталости, и скажешь: очаровательно! С каким вкусом все разложено и расставлено в магазинах фарфоровых, модных, бронзовых, чайных, в магазинах бюстов и пр.». «Рассматривая здешний Magazino Italiano, я думал, что нахожусь в Венеции или Риме. Магазин статуй наполнил мою душу самыми романтическими чувствами» («Письма провинциала», 1831 г.).
В общем, одной весьма дорогостоящей поездки в Петербург хватало, чтобы потом всю жизнь вставлять свое слово в разговоры о путешествиях: «Чего я там не видал…»
