О могучем темпераменте Виктора Сухорукова известно давно. Давая интервью, он не экономит силы и отдается беседе, как ребенок. Никакой защитной модели поведения, тонкая кожа и вбирающая губка сознания. Возвышенные, напряженные, восторженные интонации вихрем сменяют друг друга. Не монологи, а Театр Одного Актера. При этом все, что говорит Виктор Иванович, исповедально искренне. Он не заигрывается словами, но очень зрело и поступательно развивает мысль. Временами кажется, что такие вот диалоги с людьми (и конкретно с журналистами) нужны ему самому, чтобы лучше себя понять.
Как любой талантливый человек
Сухоруков по-своему одинок. Его
семья – это родная сестра и племянник,
а собственные дети – это роли в кино
и на сцене. А еще есть его публика, от
которой он не привык дистанцироваться.
По душам пообщаться с гостиничным
персоналом (от уборщицы до администратора) или с продавцами книжных
магазинов для Сухорукова столь же
естественно, как поговорить с друзьями.
И видя, какую нежную благодарность
вызывают у артиста безыскусные комплименты обычных людей, невольно
расплываешься в улыбке.
– Виктор Иванович, а вы вообще
отказываете журналистам в интервью
когда-нибудь?
– Бывает (грустно). Вот, к примеру,
первый вопрос в Новосибирске
был такой неэтичный. И я сказал:
“Послушайте, если вы с этим ко мне
пришли, то давайте сразу расстанемся”.
– В 2007 году вы пережили
инфаркт. Как ваше здоровье?
– Для меня инфарктная болезнь,
которой в марте исполнился год, словно
ветер, который ворвался через форточку
в мою жизнь и улетел, поэтому я так и
не понял, что это было. А что касается
продолжения – из разряда “ах, у меня
больное, штопанное сердце” – я просто
понял одну вещь: по имени-отчеству
надо с ним! С самим собой надо обращаться уважительно! И за то, что я с
сердцем своим по имени-отчеству, оно
мне, видимо, благодарно. Более того!
Уже через месяц у Глеба Панфилова в
фильме “Без вины виноватые” я отплясывал лихой танец Пата и Паташонка
с партнером Иваном Панфиловым.
Семь дублей в усадьбе бабушки Пушкина
в ночную смену.
– А вы придирчивы к сценарию?
– Очень! Потому что я придирчив к себе! Я сейчас мало работаю именно потому, что избирателен. Я очень серьезно подхожу к выбору.
Почему я не возвращаюсь в государственный
театр? Потому что там нет свободы.
Есть кабала, зависимость, чиновные
отношения. Ты там штатная единица.
А я хочу быть актером, лицедеем. Уйдя
на свободные хлеба, я понял, что мне
тяжелее и физически, и душевно. За
прошлый год у меня всего два фильма. А
сегодня вообще фильмов пока нет.
– Зато в каких двух снялись!
– Да. Это “Без вины виноватые” Глеба
Панфилова, с такой красавицей-компанией: Чурикова, Янковский, Певцов,
Амалия Мордвинова, Филозов.
И у Говорухина в “Пассажирке” по писателю-маринисту Станюковичу.
– Всегда ли вам удавалось избежать
ситуации, когда “деньги съедены,
а позор остался”, как говорила
Раневская?
– Я стараюсь быть бдительным.
Сегодня, к сожалению, наш брат актер
подменяет творчество, горение, одержимость денежными отношениями. У меня
был случай в 90-х, когда один известный
актер кинулся в сериал и отказался вдруг
от Достоевского. Я ему говорю: “Что ты
делаешь?” А он отвечает, что ему надо
квартиру, машину, ведь жена, дети.
Прошло 15 лет, он весь сытый, пьяный,
упакованный, но жалуется, что счастья
нет, творчества нет! Я ему отвечаю: на
гробовой доске у тебя это будет прибито!
У меня ведь и самого все было не по-написанному. Но уж лучше я поживу
скромно, потому что не хочу своими
руками подгребать к себе позор. Я осторожен и аккуратен.
– Случалось слова забывать на
сцене? В актерской среде ходит много
баек на тему “белого листа”.
– “Белый лист” – это трагедия.
Доля секунды, которая оборачивается
великой трагической вечностью. Когда
наталкиваешься на “белый лист”, это
бездонная пропасть черного цвета, и
ты летишь в нее, чтобы выудить это
слово или фразу, которая вдруг исчезла
из текстового ряда. И можно холодным
потом покрыться и даже заработать
инфаркт. Не далее как вчера у меня
случился момент, из которого, правда, я
легко вышел. Забыл фразу в спектакле
“Игроки”, которая звучит по Гоголю
так: “Для человека нет лучшего назначения…”. А у меня получилось “для человека нет лучшего качества”. Почему-то
выскочило это слово. Именно из-за этого
и снятся потом всякие сны, как ты опаздываешь на спектакль, выскакиваешь на
сцену и при публике переодеваешься. А
самый частый кошмар во сне, это когда
ты уже на сцене, а текста не знаешь и
внушаешь себе: “текста не знаешь, но
знаешь спектакль, так играй своими
словами, чтобы публика не догадалась,
играй свою жизнь, играй себя, забудь,
что ты забыл текст…”
– Александр Абдулов жаловался, что у нас не умеют работать с гримом. Во всем мире его кладут на два часа, а
потом разгримировывают и дают лицу отдохнуть. А в России одной губкой – и актеров, и массовку…
– Ну губок, может быть, и прибавилось. Но то, что грим накладывается на 12 часов, если речь о кино, это данность.
Могут предложить разгримироваться на время обеда, на часик, да только ты сам этого не захочешь, особенно когда грим
тяжелый, когда наклеивают бороду, усы, волосы. Представляете себе, к примеру, грим моего Филарета (из к/ф “Остров”)!
А клеи у нас хоть и лучше стали, чем 20 лет назад, но они такие же больные. Ой, если бы вы только знали, когда наклеиваются просто усы, уже стягивается четверть лица, а когда тебе еще наклеят бороду, да намажут! Это все щиплет,
чешется, это очень дискомфортное “ношение”! У меня были роли, когда мне заклеивали левый глаз. Он стал хуже
видеть. Я думаю, не без этой причины. Мне заклеивали его полностью кожей в фильме “Любовь зла”, я там играл злого колдуна Чай-Нагана. Эпизод идет на экране 15 секунд, а мою кожу по краям “заклеенного” глаза травили ацетоном
(показывает на себе), чтобы края не были заметны. Там внутри собирался пот, и прямо булькало в этом мешочке.
Потом в другой картине на этом же месте мне наклеивали пластикой шрам прямо до ресницы. Все это такая тяжелейшая работа.
– По каким киноролям стоит
судить, что же собой представляет
актер Виктор Сухоруков?
– У меня есть этапные роли –
“Комедия строгого режима”, “Про
уродов и людей”, “Бедный, бедный
Павел”. Это три картины, которые для
меня наука. Сегодня я сюда добавляю и
“Остров”, хотя после него мне досталось
“на орехи”. С одной стороны, собрал
все премии. С другой – конкретные
люди сказали “ряженый!”, “клееный!”.
Не поверили! Ну что ж! Дело вкуса
во многом! Но роли – это мои дети.
Я их люблю, потому что вложил туда
СЕБЯ. Я не могу сказать, это ребенок
любимый, а это – нелюбимый. Я
люблю “Бакенбарды”, потому что это
начало моей кинокарьеры. Люблю
“Счастливые дни”, потому что это
встреча с Балабановым. Люблю “Брата”
и “Брата-2”, потому что сделали меня
популярным. Люблю “Бедный, бедный
Павел”, потому что (почти срывается
на крик) из бритоголового Сухорукова
Мельников вдруг делает царя!! Люблю
“Остров” Лунгина, потому что он дал
мне возможность продемонстрировать
спокойствие, созерцательность,
мудрость, чего я не делал никогда
прежде. Благодарен “Антикиллеру”,
где Егор Кончаловский дал сыграть не
просто мерзавца, которых я переиграл
немало, а само олицетворение зла, знак
беды! То есть в каждом моем ребенке
есть что-то такое замечательное, что я
оставил в себе, в заначке. Я весь создан
из багажа сыгранного для того, чтобы
идти дальше.
– Вы о себе слышали что-нибудь
невероятное?
– Полно. Я тоже получаю свою
порцию неправды, грязи, домыслов. Моя
биография подразумевает фантазии. Тут
писали, что собаки меня покусали, укол
делали, и я потребовал, чтобы собачку
усыпили. И пишут, что я принадлежу
каким-то… как это называется-то…
кланам, группам нетрадиционной ориентации. И что мне теперь оспаривать эти
глупости? Доказывать, что я не верблюд?
Это ведь они больные, а не я.
– В метро ездите?
– Езжу. Говорю об этом спокойно.
– А машину не водите?
– Не вожу. Фобия. У меня не хватит
терпения и нервов для этого. Сейчас в
провинции пробки, а что уж говорить
о Москве. Она превратилась в мегаполисную автостоянку.
– Филолог Александр Дракункин сказал, что вы изучаете английский язык по его методике и даже советуете, чем дополнить издание.
– Сам Дракункин сказал? (Оживляясь
невероятно.) Когда ты это прочитала?!
Я учу по Дракункину уже год. Учу
“дикарем”, самостоятельно. Успехи у
меня грандиозные. Сам себе пишу, сам
себя учу. Я сейчас даже покажу. Смотри,
чем я занимался перед тем, как вы
придете! (Показывает листок с нарисованной человеческой рожицей, кругом
стрелочки и русскими буквами подписано “э хэд”, “эн иер”, “ен ай” и т.д.)
Всего неделю назад в книжном магазине
Санкт-Петербурга я спросил у продавца,
заходит ли к ним Дракункин, попросил
передать ему свою благодарность и предложение везде ставить транскрипцию на
странице. И вот ты мне говоришь, что он
уже в курсе. Я потрясен!
– Это же ваша популярность сумасшедшая. То, что вы сказали, конечно, сразу же передали.
– Я очень часто слышал о себе какие-то вещи, которые вроде происходили
там, где я даже ни разу не был! Не летал,
не ездил. А то, что твое реальное слово
отдается таким резонансом, это так
удивительно! Но, может быть, это и
есть любопытство и внимание к моей
персоне.
– Вас люди любят, отсюда слава!
– Слава в отличие от популярности
продукт более солидной отдачи. Да и
слово более щедрое и богатое. И я к
ней больше тянусь – к славе. Потому
что популярным может быть и человек,
который побьет свою жену, и об этом
узнает весь двор. “Васька-то этот!
Который свою побил! В больнице лежала
неделю!” Я знаю, что ко мне хорошо
относятся люди разных полюсов: от
милиционеров до бандитов.
Я 14 марта стал народным артистом.
Путин подписал указ. И когда меня спрашивают: “Ну и как тебе в халате народ-
ного?”, я говорю спокойно: “Удивился”.
Беседовала Лариса Гусева
