Мечта любого туриста – увидеть. Увидеть своими глазами, живьем… Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать – это именно про туризм. 180 лет Бородинское поле и город Можайск рассказывали миллионам туристов про величайшее сражение в истории человечества –
голосами экскурсоводов, экспонатами музеев, памятниками полкам и плывущими над ними облаками. Уже более десяти лет они сражение показывают – и с каждым годом все лучше. Если так пойдет дальше, то в двухсотлетие великой битвы, в 2012-м, мы увидим ее “в полный рост”!
О доблестях, о подвигах, о славе
Смотреть интереснее, когда знаешь, что происходит. Все мы про Бородинское сражение знаем из “Войны и мира”, что проходили в школе. Беда в том, что Лев Николаевич Толстой, как всякий гений, сыграл с нами шутку. Всеми нечеловеческими силами своего ума и сердца он ненавидел войну. Он написал самый антивоенный роман в истории человечества. Хоть и был боевым офицером-артиллеристом, военное дело как профессию ненавидел всей душой, а существование такой вещи, как военное искусство, отрицал с гневом и презрением. Поэтому гениальный роман – никак не путеводитель по Бородинскому полю.
Поле это – памятник не только героизму, стойкости, любви к отечеству, но и величайшему профессионализму русской армии. Без последнего вспоминать было бы не о чем, да и некому. Потому как Наполеон Наполеоном, а на этом же злосчастном куске нашей земли мы потом дрались и с Гитлером, а уж этот бы точно не оставил вспоминающих.
Сотрудники музея-заповедника “Бородинское поле” в последние годы совершают с помощью меценатов-инвесторов свой тихий, но тоже великий подвиг: создают базу данных на электронных носителях с именами и послужными списками всех участников Бородинского сражения. Все генералы, 3952 офицера, сейчас работают над рядовыми…
Компьютер, овладев материалом двухвековой давности, выдает статистику, которая поражает и заставляет смотреть на военное представление с еще большим восхищением.
Средний возраст офицеров русской армии был меньше двадцати пяти лет. В то же время средняя выслуга – более восьми лет. Только для 10 процентов офицерского состава Бородинская битва была первой. Зато 60 процентов имели за плечами не менее трех битв. Начиная с командиров рот и эскадронов, для 98 процентов это была даже не первая война, а у подавляющего большинства командиров батальонов и полков за спиной было несколько войн и десятки cражений.
Армия и ее офицерский корпус были не просто обстреляны – это были мастера своего страшного, но вечно востребованного дела. А сочетание молодости (то есть отсутствие инстинкта самосохранения) и умения воевать – эта-то наша гремучая смесь и погубила наполеоновскую Великую армию.
Красочное представление, теперь по несколько раз в году происходящее на поле Бородина, называется военно-исторической реконструкцией. Ее проводят более тысячи членов Международной военно-исторической ассоциации. Эти увлеченные люди сами делают себе обмундирование и всю экипировку. Сами же они сидят в архивах и изучают все подробности военных уставов обеих сражавшихся армий. Поэтому их маршировка – не советская, как в массовке Бондарчука, а подлинная, начала ХIХ века. И каре пехотное – локоть в локоть.
И аллюр кавалерийской атаки – неподражаемый, сомкнутым строем. И если наше сегодняшнее Министерство обороны все-таки решит расформировать Кавалерийский полк, то такой красоты мы больше не увидим…
Театр и звезды
А видеть все-таки очень важно! Вдруг становится понятно, почему было такое выражение – театр военных действий – и почему театр был таким ярко костюмированным. Откуда такая нарядность, красочность, пышность даже в амуниции, буйство красок мундиров и знамен, подбор масти даже лошадей в разных полках…
Это не оттого, что у предков наших было больше эстетического чутья и вкуса, чем у нас. Это по двум другим причинам.
У предков не было дальнобойного оружия. Быть замеченным издали не означало, как сегодня, быть наверняка убитым при помощи оптического, лазерного или тепловизорного прицела (откуда все сегодняшние не радующие глаз камуфляжки и цвета “хаки-каки”). Ружье било прицельно метров на 60, смертоносный картечный залп – максимум на 200.
И вторая причина – не было опять-таки у предков никакой связи. Никаких тебе: “Ромашка, я – Сокол!”, ни даже самого захудалого мобильника. Поэтому яркость формы, ее разноцветность были единственным залогом управляемости войск. Чтобы Кутузов в свою подзорную трубу единственным глазом и Наполеон из своей ставки в Шевардине могли хоть что-то разобрать в пыли и дыму (порох-то не был бездымным, и после залпа артиллеристам надо было ждать, чтобы увидеть, куда попали). Тем важнее была связь другого рода. Та связь, что устанавливается без слов и волн между людьми, не на жизнь, а насмерть делающими одно дело. Только один пример.
Но вначале маленькое пояснение. По кодексу военной чести того времени самым большим позором после потери знамени была потеря пушки. Потому в уставе прописывались все подробности условия вывода артиллерийской батареи на огневую позицию: как окапываться, как ставить боевое охранение из пехоты. Без этого – не моги! Так вот, пример.
Накануне сражения генерал Кутайсов, командующий всей русской артиллерией, пишет приказ, поистине революционный. Приказ, кроме того, абсолютно по духу толстовский. То есть в том смысле, что, мол, коли поднялась дубина народной войны и принялась гвоздить, то к черту все эти стандарты воинской чести – не до них! Врагов надо бить, а не в бирюльки играть.
“… Сказать командирам и всем гг. офицерам, что, только отважно держась на самом близком картечном выстреле, можно достигнуть того, чтобы неприятелю не уступить ни шагу… Пусть возьмут вас с орудиями, но последний картечный выстрел выпустите в упор. Если бы за всем этим батарея и была взята, то она уже искупила потерю орудий”.
А был еще в нашей армии артиллерийский капитан Захаров, ровесник генерала Кутайсова. Только генерала никто не упрекал в чинодральстве, а вот Захарова – когда получил он под начало 1-ю легкую батарею лейб-гвардии конной артиллерии и звание капитана (а случилось это, когда за плечами Ростислава Иваныча Захарова были уже Аустерлиц, Гейдельберг и Фридланд, а также взятие турецкой крепости Силистрия, две контузии и четыре ордена) – так вот, после всего этого кто-то из товарищей обвинил новоиспеченного капитана в чрезмерном желании стать полковником.
Случилось это уже в начале Отечественной войны, потому было не до дуэлей, но Захаров нашел другой способ защитить свою честь. 10 мая 1812 года он написал прошение своему ровеснику Кутайсову, что желает “остаться при теперешнем месте до того времени, когда кампания кончится, и капитаном”.
В день же Бородина капитан дрался на злополучном левом фланге нашем, который неистово штурмовали французы. До 11 часов утра легендарные Багратионовы флеши уже отразили две атаки, отбросив корпус маршала Даву, затем корпус маршала Нея. Пехота изнемогала. И тут на опушке Утицкого леса появился корпус маршала Жюно. Прорыв фланга грозил армии окружением.
И тогда капитан Захаров буквально выполнил приказ уважившего его просьбу начальника.
То есть именно без всякого приказа – кто б и кому успел его отдать, – без всякого охранения на рысях он вывел свои восемь легких пушек на расстояние картечного выстрела перед наступающими колоннами Жюно. И стал расстреливать их с двухсот метров картечью, а когда кончилась картечь – ядрами и гранатами. И остановил, и дал товарищам своим ту самую минуточку, за какую, по выражению другого замечательного русского офицера Бориса Васильева, “до конца жизни водкой поят”. Кирасирский полк подоспел и рванул в атаку на расстрелянный и расстроенный французский корпус, и опрокинул его.
А капитан Захаров погиб. И в тот же день в том же сражении погиб его начальник и ровесник генерал-майор граф Кутайсов. Было им по двадцать восемь лет.
О любви
А генералу Тучкову было тридцать четыре. И ему тоже очень шла тогдашняя красочная военная форма. Она, видимо, шла всем мужчинам. Что, конечно, не могло не нравиться женщинам. А если еще раз заглянуть в компьютерную статистику и узнать, что в 1812 году 90 процентов русских офицеров были холосты, то станет понятно, что такая нравившаяся женщинам форма не могла не повышать престиж военной профессии.
Только генерал Тучков был в десятипроцентном меньшинстве – у него была уже горячо любимая жена. Маргарита, урожденная Нарышкина. В день Бородина двадцатидевятилетняя генеральша Тучкова стала вдовой. Позже она напишет повзрослевшему сыну, что не помнила себя от горя. Себя не помнила, но помнила, что муж лежит на поле под Бородином, не отпетый, не похороненный.
Что представляло из себя поле того сражения через два дня, с ужасом вспоминали даже видавшие виды французы: такой многослойной горы мертвых тел человечество еще не создавало.
Крестьян окрестных деревень гоняли хоронить и сжигать трупы эти до самого снега.
… Ожесточение и упорство битвы были беспримерными, и таким же, по счастью, оказалось общественное внимание к ней. Россия как-то сразу поняла значение Бородина для своей истории. Молодые офицеры по свежим следам писали дневники и воспоминания, часто внося в них впечатления и прямую речь собственных солдат.
Прапорщик Авраам Норов цитирует артиллериста из батареи погибшего капитана Захарова, говорящего про результаты картечной прямой наводки по наступающей колонне французов: “Дым рассеялся – все лежат. Аж черно да мокро!”
Другой офицер старательно и точно фиксирует речь рассказывающего ему гренадера: “Мы сошлись и стали колоться. Колемся час, колемся два… устали, руки опустились! И мы, и французы друг друга не трогаем, ходим, как бараны! Которая-нибудь сторона отдохнет и ну опять колоться! Колемся, колемся, колемся! Часа, почитай, три на одном месте кололись!”
И вот еще артиллерийский поручик вспоминает удивительно честно и страшно: “… Не было у нас уже попечения о близких, исчезла заботливость о жизни человека, добродетель столь русская… Раненые просили о помощи. “Не до вас, братцы, теперь, все там будем”, – отвечали солдаты товарищам. Убьют ли кого, смертельно ли ранят – в одну груду; сострадание замолкло на время…”
… Что же должна была испытывать молодая дворянка известнейшей русской фамилии, Маргарита Тучкова, урожденная Нарышкина, бродя по этому полю в дождливом октябре, ища убитого больше месяца назад мужа! Что же она видела, что вдыхала, в какие лица заглядывала!
А ведь и красавцем же был Тучков 4-й, если даже век с лишним спустя гравюру с портрета его, “полустертую, с нежным ликом”, в своих “Генералах двенадцатого года” восхищенно вспомнит Марина Цветаева.
Тучкова не увидела мужа мертвым, не нашла, хоть и подробно описал ей место гибели очевидец и начальник мужа Коновницын. Но через восемь лет на этом самом месте построила церковь. А еще через восемнадцать стала настоятельницей возникшего вокруг церкви монастыря, игуменьей Марией.
У самой стены монастыря, снаружи, маленький домик, бывшая монастырская гостиница. От его стены рукой подать до южного редута Багратионовых флешей. В сентябре 1867 года тут на одну ночь останавливался Толстой, приехавший осмотреть Бородинское поле. Теперь в домике толстовская экспозиция.
И если вы не застанете в домике экскурсовода, смело просите все рассказать Раису Сергеевну. Вначале она будет сердито и долго отнекиваться голосом доброй, но внезапно разбуженной бабы-яги. Говорить, что вообще-то она няня в детсадике и всего двадцать лет как на пенсию вышла, сюда пришла сторожить. Но если вы как-нибудь сумеете намекнуть, что любите Льва Николаевича и его роман, а то и читали его – как же вы будете вознаграждены!
“Уже дописывал, когда приехал, а было-то ему всего тридцать девять годков”, – так закончит Раиса Сергеевна, и голос ее сказочный дрогнет.
Алексей Черниченко
Фото Сергея Соловьева
