Бродя по дорожкам усадебных аллей, будто читаешь книгу, написанную давно и не для тебя…
Фантастический ресурс материализации прошлого – усадьбы. Это особый культурный мир, который не обязательно понимать головой – вполне можно почувствовать, бродя, например, по сохранившимся паркам. Момент осознания ценности ресурса, как водится, почти совпал с моментом исчезновения.
Увы, парк не вечен – этот продукт культуры легко дичает и за пару столетий возвращается в дикое состояние. Аллеи старых парков уже едва читаются. Но ведь читаются же еще… Музеи-усадьбы Тульской области дают возможность и погулять, и подумать о том, есть ли у этого прошлого свое будущее.
Дворяниново: герой не нашего времени
Кому, собственно говоря, мог быть интересен Андрей Тимофеевич Болотов еще четверть века назад, когда восстанавливалась его усадьба? Ничего великого он, казалось, не сделал… Да и не собирался! Едва представилась такая возможность, ушел с обязательной для дворян службы, потом, с перерывами на частную работу, жил себе в своем доме почти до 95 лет, читал книги, которые «положили основание хорошему вкусу и образовали во многих пунктах и ум мой, и сердце», разводил сады и ставил огородные опыты – «веселился природой», учил крестьян сажать и есть картошку и помидоры, написал лучшие мемуары XVIII века «Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков». Еще электрическими машинами увлекался… Статьи для Вольного экономического общества к поощрению в России земледелия и домостроительства писал… Создал капитальные «Яблочные книги» (8 книг и три тома акварельных рисунков), описав и зарисовав 661 сорт яблок и груш, часть из которых вывел сам.
Его Дворяниново оказалось не свидетельством величия и богатства, а напоминанием о человеке, в XVIII веке сумевшем выстроить собственную линию жизни.
В 1822 году у Болотова украли почти все сбережения – около 25 тысяч рублей. Андрей Тимофеевич был счастлив, когда нашлись рукописи, брошенные ворами, а по поводу денег заметил в письме сыну: «Видно, провидению не угодно, чтобы в нашем роде накоплялись капиталы».
Пришло ли время вспомнить странного человека? Во всяком случае, усадьбу из уважения к его заслугам основателя сельскохозяйственной науки в России восстановили (дом сгорел в 30-е годы), и сейчас все больший интерес вызывает личность.
«Новодельность» дома даже трогательна, она как-то снижает пафос: в отстроенном по чертежам Болотова на старых фундаментах светлом деревянном доме на кушетке XVIII века спит кот, а в гостиной под клавесином, напоминая о живой жизни, сушатся лекарственные травы. В саду воссоздается экспериментальное хозяйство и аптекарский огород, полуразрушенные каменные ступени спускаются от дома словно не к реке, а вглубь времен; сотрудники музея потчуют декоктом из трав по рецепту Болотова.
Такой музей могли бы создать благодарные потомки крепостных крестьян Андрея Тимофеевича, которых он учил и лечил. Здесь на недолгое время создается ощущение, что связь времен не прерывалась, катаклизмы Россию миновали и осмысленная жизнь шла и идет своим чередом.
Богородицк: дворянское гнездо
С именем Болотова связано и другое место – усадьба Бобринского в Богородицке. Это совсем другая история: речь идет не о скромном имении деревенского философа и ученого, а о пространстве вельможной жизни екатерининских времен.
Богородицк. Этот дворец когда-то возвели для бастарда Екатерины II и Григория Орлова.
Алексей Бобринский был внебрачным сыном императрицы и Григория Орлова: официально до воцарения Павла признан не был, от досужих сплетен столицы изолирован, но аскетической жизнью его изводить не собирались. На долю А.Т. Болотова выпало достойным образом «оформить» жизнь будущего графа.
Когда в 1776 году Болотов прибыл в Богородицк, это было «ни село, ни город, а некий междуумок между ними». Спустя четверть века современник писал, что даже только сад «заслуживал отвлечь путешественника с прямой его дороги, чтобы осмотреть красоты сего места, достойные любопытства».
Дворец для Бобринского строил Иван Старов – главный архитектор «Комиссии о каменном строении Санкт-Петербурга и Москвы». Садом и парком, который в XVIII веке был не дополнением, а обязательной частью дворцового ансамбля, занимался Болотов: «не было б нимало постыдно для нас то, когда б были у нас сады ни англинские, ни французские, а наши собственные и изобретенные самими нами, и когда б мы называть их стали российскими».
В результате в тульской глуши возник столичный ансамбль. Дворец поражал строгой красотой. Парк стал легендой: с вдруг появившимися прудами, населенными карпами; гротом, отделанным морскими раковинами и цветными песками; пещерами и руинами; искусственными водопадами и мраморными статуями; беседками и лабиринтами; обманками и зеркалами.
Усадьба сформировала, по проекту Болотова, геометрию города на другом берегу пруда. К центральному залу дворца визуально сходились пять лучей улиц. До сих пор эти лучи «читаются» с бельведера: с одной стороны от озера поднимается широкая лестница к дверям дома – с другой распростерт город.
Парковое искусство эфемерно. После отъезда Болотова парк постепенно зарастал, во второй половине XIX века был приведен в порядок наследниками, послужил Льву Толстому натурой для описания имения Вронского, снова пришел в упадок, пострадал в революцию и войну, но продолжал оставаться местной достопримечательностью.
Сейчас парк и имение живут причудливой жизнью. В выходной день, когда я попала сюда, имение бурлило. По парку бродили стайки невест, которых у входа во дворец сторожили длинные лимузины и лаковые конные экипажи; во дворе работала ярмарка мастеров, а бабушки пели частушки под баян. В это же время в овальном зале дворца под живую музыку начинался дворянский бал, представленный реконструкторами; в залах музея, меблированного по описаниям того времени, экскурсии сопровождались «живыми картинами»: замершая фигура в зале вдруг включалась в рассказ экскурсовода со своей историей…
Хотелось бы погулять по парку в спокойный день, помечтать, как выглядело это место во времена расцвета, зайти в единственное сохранившееся старовское здание – Казанскую церковь с ее удивительным подкупольным пространством; попытаться представить ту странную жизнь, которая кипела здесь в XVIII веке вокруг двух людей: императорского бастарда Алексея Бобринского, судьба которого была несоразмерна его личности, и обустраивающего его жизнь философа, ученого и романтика Андрея Болотова с личностным пространством, несоразмерным веку.
Ясная Поляна: живой труп
Малоизвестные имена Бобринского и Болотова оставляют большой простор для грез о давнем времени. Лев Толстой такой возможности не представляет: его гигантская фигура возникает перед нашим мысленным взором, едва мы входим за ворота имения. Как человек довольно много читавший и потому – чтивший, я была к этому готова. Но когда экскурсовод начала воспроизводить текст, достойный моей полузабытой советской школы, меня это почему-то не умилило. В голову пришла досадная мысль, что мир за последние десятилетия несколько изменился, а в музее этого не заметили. Хотя, казалось, это касалось их непосредственно: ведь выросло новое поколение, которое трудно назвать литературоцентричным. Представители этого поколения пиетета ко Льву Толстому как автору «Войны и мира» не испытывают. И подобные экскурсии могут только углубить их недоумение относительно того глубокого уважения, которое личность Льва Толстого вызывает у экскурсовода. «Скучно, как в школе», – заметила молодая девушка на выходе.
Можно посетовать на времена и нравы и застыть в скорби, можно отнестись к случившемуся как к новой культурной ситуации и в ней работать. Лев Толстой вполне может быть весьма интересен современному молодому человеку, только теперь это требуется еще доказать и рассказать. Например, вспомнить о волонтерском движении, формировавшемся вокруг Толстого в начале 90-х годов XIX века, когда писатель организовывал общественную помощь пострадавшим от голода (официальной власти это не нравилось, но один из Великих князей предпочел действовать именного через Толстого). Или если попытаться объяснить его до сих пор существующую популярность среди хиппующих европейских сквоттеров. А можно рассказать о борьбе графа за свободу совести и о помощи в переселении духоборов в Канаду. Толстой, быть может, являлся в свое время едва ли не единственным претендентом на роль национального лидера: тема для сегодняшнего дня более чем актуальная.
Тактика же, избранная музеем, такова: не обращать на такую досадную мелочь, как изменение культурной ситуации, внимания, и просто ждать, когда потенциальные посетители музея дорастут до «классического» понимания классика. Время здесь остановилось. Увы, не в поэтической вечности, а где-то в позднесоветской эпохе.
Из нового в усадьбе – указатели на каждом шагу, выполняющие роль навигаторов не только в физическом пространстве. За несколько десятков метров до могилы Толстого появляется недвусмысленная инструкция: «Зона молчания».
Еще в 1928 году Стефан Цвейг вспоминал: «Я не видел в России ничего более величественного, более поразительного, чем могила Толстого. Во всем мире нет более поэтичной, более впечатляющей и покоряющей своей скромностью могилы, чем эта. Маленький зеленый холмик среди леса, украшенный цветами – nulla crux, nulla corona, – ни креста, ни надгробного камня с надписью, ни хотя бы имени Толстого. Могила великого человека, который, как никто другой, страдал под бременем своего имени и своей славы, осталась безымянной – так мог быть погребен какой-нибудь бродяга без роду без племени или неизвестный солдат…»
Тогда здесь указателей с инструкциями на благоустроенных дорожках не было. Зато было чувство осмысленности места. Как создать смыслы сто лет спустя – задача нетривиальная и еще, кажется, не вполне осознанная.
Кажется, два с половиной века канули на дно усадебного пруда, как осенние листья.
Не эти ли яснополянские пейзажи, «рассыпаны» по страницам «Войны и мира»?
